Люк страшно кричит — и это первое, на что Питер реагирует. Он не видит опасности, не слышит её и не знает, почему кричит Люк — просто так, от страха, от неожиданности или злится на него? Он не нравится Люку — это очевидно. Как дважды два.

У Питера всё на инстинктах. Голых, как провода в старых районах. Питер падает на пол и закрывает голову руками, а уже через секунду над головой раздаётся взрыв, летят искры и крошится дерево и бетон. Крысе легче — она, получив по хребту чем-то увесистым, молча вписывается в самый угол, а там находит лазейку.

Питер бежит, бежит и не останавливается — как глупые мальчики в глупых сказках. Вот только ему уже почти сорок, он застрял промеж молота и наковальни на войне и он снова чуть не сдох.

В доме никого не остаётся к рассвету — ни двух детей, за которыми они пришли, ни их отца. Точнее, отец как раз остаётся — или то, чем он когда-то являлся. С высоты крысиного роста придавленный рухнувшей стеной человек кажется грудой бессмысленного мяса. Питер трёт обрубком лапы ноющее, исцарапанное и оборванное ухо и уходит. Ему, как минимум, стоит снова вернуться к Ремусу. Может, чуть позже. Чтобы спросить, смогли ли Люк и Ванесса довести детей до убежища.

Он очень хотел помочь. Жаль, что успел только сунуть младшему порт-ключ, отвоёванный ранее у Ванессы — и ничего больше. Если Люк так и не отпустил руки девчонки, то, может, они успели переместиться все вместе… Может быть. Надеяться не приходится — позитива в нём осталось мало. Или не осталось вовсе. На себя уже не хватает очень, очень давно.

Ремус не появляется. То есть совсем. Вообще. Питер ждёт его больше суток, морозит сначала руки, потом — лапы, но крысе легче. Получается зарыться в павшую листву и высовывать иногда нос, вздрагивая от каждого лишнего шороха. Ремус не появляется и даже не даёт о себе знать — никак. Питеру от страха хочется выть и лезть на стену. Страх наматывает круги вокруг горла, цепляется острыми когтями и шепчет в уши.

Это ты виноват, Питер. Больше некому. Никого больше не осталось. Это всё ты, глупый Хвост. Он уходит, когда терпения ещё достаточно, а страха — слишком много; больше, чем он привык; больше, чем обычно.

— Ремус… Ремус, пожалуйста, — в тишине заброшенного технического подвала какого-то маггловского магазинчика собственный шёпот кажется странным и страшным. Кошмары выворачиваются наизнанку и демонстрируют новые сюжеты — повсюду слепой, ужасно беспомощный Ремус. Хвост не возвращается в поместье, облюбованное ранее, и боится передвигаться по Лондону в принципе — словно случилось что-то ужасное и дела теперь обстоят в десятки раз хуже, чем обычно. Но ничего не случилось — кроме того, что Ремус не пришёл.

Придёт ли он ещё?

Питер теряет бдительность, не пытается собрать остатки осторожности, не думает ни о чём, кроме страха, который гонит его, похожий уже больше на желание найти, наконец, тот капкан, который крысу перерубит на двое и не выпустит никогда. За ним по пятам гонятся невидимые, выдуманные псы — голодные слишком сильно, гипертрофированно злые, бестелесные и огромные.

От Ремуса пахнет сыростью дождя, землёй, мокрой шерстью и алкоголем. Питер обращается, едва чует запах — и спотыкается на неухоженной земле. До Ремуса ему — рукой подать, но оставшаяся ладонь зависает в воздухе, пальцы сжимаются в кулак, не опустившись на чужое плечо. Питер прячет руки в карманы, кусает губы и нервно улыбается, глядя на Люпина, сидящего у могилы…

Привет, Сохатый, я любил тебя. Привет, Лили, ты мне никогда не нравилась.

— Лунатик, — зовёт шёпотом, чувствует себя ребёнком, которого застали врасплох.